medved-magazine

Мы встретились с Игорем Ивановичем в неспокойное время, через несколько дней после митинга на Манежной, закончившегося погромом. По дороге на интервью Сукачев два часа провел в пробках, слушая новости. Радио сообщало о столкновениях с кавказцами, подростковых драках и усиленных нарядах милиции. Манежка, Киевская, Парк культуры, Останкино – эти милые московские названия звучали как сводки с фронтов Гражданской.

Свердловские

Игорь Иванович, похоже, вы не ошиблись, когда спели про Москву, что это «город, который не чувствует боли и не щадит никого». Можно было предположить такое?

– Я не мог, я застигнут врасплох всем этим. У меня нет сейчас понимания того, что происходит, просто в силу того, что я человек взрослый. Думаю, что молодежь относится к национальным проблемам гораздо более негативно, чем мы с вами. Потому что мы рождены в Советском Союзе, в пору, которую называют застоем. И если еще наши дети были относительно толерантны, то о современных детях я ничего не могу сказать. Я просто не знаю. Я понимаю только, что тысячи молодых людей в Москве, Питере, Ростове просто так не выйдут на улицу. Значит, есть причина. Значит, не выйти уже нельзя. Сложилась самая настоящая революционная ситуация. Все идет к тому, что вспомнят старый лозунг. Знаете какой? «Мир хижинам, война дворцам!» Кто-то скажет: а где у нас живет президент? А вот там, где самые богатые, на Рублево-Успенке. Там они все, он ихний. А где же наш? Давайте Стеньку Разина, давайте Пугачева будем искать! И найдут.

Это что, по-вашему, хорошо?

– По-моему, ужасно, но такой сценарий вполне возможен. Мы к этому идем семимильными шагами начиная с девяностых. Ни одна проблема не решена, никто не ответил за преступления. И экономические, и военные. Полная безнаказанность. Я уверен, что мы с вами никогда не увидим в Третьяковке картину «Лужков в Березово». Его тихо слили. Потому что если его отдать под суд, а там статей наверняка немало, то ниточки потянутся так высоко, что головы рубить надо всем. Короче, в России очередная смута. Прямо вот сейчас, пока мы тут разговариваем. Вы только подумайте: пятнадцатилетние подростки там! Я сам был пятнадцатилетним подростком и почти наверняка поперся бы на Манежку. Да точно поперся бы. Если мои ребята дерутся, я тоже пойду драться. Наших бьют – это мне понятно.

Но ведь одно дело защищать своих, а совсем другое – устраивать погромы и выкрикивать нацистские лозунги.

– Мне не хочется называть русских ребят нацистами. Когда-то я собирался снимать фильм о национал-социалистских группировках девяностых годов. Специально интересовался, как они формировались и кем поддерживались. Можно с вероятностью сто процентов сказать, что спецслужбами. В любой стране мира такие организации поддерживаются властью, это все знают. Нацики – способ запугивания электората, средство проталкивания любых, самых жестких законов. И Россия не исключение. Старо как мир, ничего нового. Но сейчас все это вышло из-под контроля.

Однажды в своей жизни вы уже «вышли на площадь». Это было в 1991-м, когда вы пели для защитников Белого дома на баррикадах. Не жалеете об этом?

– Совершенно не жалею, просто я не знал, как этим воспользуются и кто. Нельзя жалеть об искренних поступках, даже если они глупые. Да, я был глупцом, и, наверно, не только я. В моей жизни многое сложилось удачно именно благодаря перестройке. Но я не закрываю глаза на последствия. Для многих перестройка была ужасом и катастрофой. И для моей семьи в том числе. До сих пор неприятно вспоминать, как мы стояли за детским питанием, как жрать было нечего в начале девяностых. И моя жена, как тысячи других женщин, вязала носки и ходила их продавать, потому что было нечем кормить ребенка. Она ездила на Горбушку мои пластинки продавать и свои носки. Москва выглядела тогда довольно страшно, но от нее много еще оставалось. А сейчас уже почти ничего. По пальцам можно перечесть те места, которые Москва-Москва, где московский дух. Это по-прежнему Патриаршие. Чистые пруды. Немножко переулки Арбата. Нескучный сад, особенно зимой. Очень сентиментальное место. А больше не вспомню. Но даже это не реальность, а воспоминание. Идеализируешь то, чего на самом деле уже и в помине нет.

Да, центр уничтожен. Только ваше родное Тушино стоит как ни в чем не бывало. Помню, как в середине девяностых вы пророчески пошутили: «Вся Москва разрушена, осталось только Тушино». Так и вышло.

– Это старинная тушинская поговорка, это не я придумал. И еще у нас говорили: «Если Тушино не город, то и Волга не река!» До 1960 года и правда был город. Мои родители по старинке говорили: «Поедем в Москву». В Москву – значит, сели на метро и поехали в центр. Хотя в принципе от центра Тушино совсем рядом. Ну двадцать минут, ну полчаса. Разве много? Но родился я не в городе, а вообще в деревне. Была такая деревня – Мякинино. Когда мне исполнилось шесть лет, семья переехала в Тушинский район Москвы. На деревенском лугу, где мы играли ребятами, сейчас построили «Крокус-Сити». А в Тушине мы жили почти на берегу Химкинского водохранилища. На другом берегу находился парк Покровское - Стрешнево. Принято говорить, что это окраина, но тихой уютной окраиной мы никогда не были. Это все-таки индустриальный район, сплошные заводы. Здесь всегда жило много рабочих и технической интеллигенции. Были дома спортсменов, где жили люди, связанные со спортом. Целая улица такая была построена. А рядом Щукинская, где, как известно, находится Курчатовский институт и много людей науки. Такой у нас был район.

Рабочий район, серьезный. И блатной, как все московские окраины. Не зря же во всем, что вы делаете, чувствуется любовь к блатной эстетике и блатной песне.

– Нет у меня любви к блатной эстетике. Я тот мальчик, который в детстве книжки читал и ходил в музыкальную школу. Да и после школы шло тоже четкое разделение. Одни ходили в телогрейках и кирзовых сапогах и слушали блатняк, а другие ходили в тертых джинсах, с хайером и слушали LedZeppelin. Так вот, я из вторых. И всегда так было. Другое дело, что в Тушине дрались жестко. Тушинскую урлу боялись по всей Москве. Когда на тебя наезжали, надо было просто сказать, что ты из Тушина, и сразу же наезд прекращался. Драться я не любил, хотя делать это приходилось часто. Но мне действительно нравятся несколько исполнителей блатной песни, тут вы правы. Допустим, Аркадий Северный. Аркаша Северный удивительный. И мне жаль, что до сих пор мой товарищ Сергей Шнуров не спел песен из репертуара Северного, это было бы очень мило. Я любил и люблю по-прежнему блатной цикл Владимира Семеновича Высоцкого. А вот блатную песню, которую пели во дворах, не люблю и никогда не любил. Когда я говорю о том, что люблю блатную музыку, я люблю в ней искусство. То есть люблю ее за то, что она музыка, а не за то, что блатная. Между прочим, великая «Houseofrisingsun» тоже «блатная песня». Даже по тексту. Я всегда говорил, что классические номера Мадди Уотерса или еще кого-то из ранних блюзменов мы смело можем называть блатной песней. Там много тюремной лирики. Или, иначе говоря, каторжной. Блатная песня ведь определилась как жанр только в двадцатых годах XXвека. А до двадцатых была каторжная песня и городская-жалистная. Типа, «По приютам я с детства скитался». Или вот романс «Гори, гори, моя звезда». Я предполагаю, что были люди, которые ненавидели это произведение. Считали его слащавым, низкопробным, мещанским. Все правильно, просто времена меняются, выкристаллизовывается лучшее. Теперь на это под другим углом смотришь. Хочется говорить о лучшем, даже если говоришь о блатной песне. А худшее… Ясно ведь, что так называемый русский шансон – жуткая пошлятина. Какая уж там эстетика…

Как-то так получилось, что вы изначально были обращены в прошлое, еще с восьмидесятых. Такой явный крен в ретростиль. В старую музыку и прежние нравы. Помню ваши цветные галстуки и широкие пиджаки а-ля стиляги…

– Нет, это другой стиль. Стиляги не носили прическу «бокс» за сорок копеек, а я ее до сих пор ношу. Стиляги носили набриолиненные коки, как Элвис Пресли. Стиляги не надевали широкие штаны. Они ходили в узких брюках и в ботинках на манной каше. А я одевался по моде шестидесятых: яркие галстуки, короткая прическа. Между прочим, тоже небезобидно. Менты в восьмидесятые вязали не только за длинный хайер. Бритый затылок за сорок копеек – и тебя могли повязать точно так же, как хипов с хайером. Все эти широкие пиджаки, которые мы носили, продавались тогда в огромном количестве на Тишинке, на барахолке. Стоило копейки. Два костюма, в которых я выступал, это были костюмы моего отца. Галстуки – то же самое. Вдруг понятно стало, что советский стиль – это очень красиво. И, безусловно, все это было связано с музыкой.

А что тогда слушали? Наверняка уже не LedZeppelin. Что-то еще более старое. Твисты Чабби Чекера, рок-н-роллы?

– Не угадали. Как ни странно, Утесова. Если вы возьмете в руки наши первые пластинки, то там написано: «Бригада С. Оркестр пролетарского джаза». Я этот подзаголовок украл. Оркестром пролетарского джаза называл свой ансамбль Утесов. Хотя, по сути, он не играл никакого джаза. Это была в основном эстрада в джазовой обработке.

Если уж мы заговорили о восьмидесятых. Обычно все вспоминают, какой сильный был тогда ленинградский рок. А что происходило в Москве, какой была московская сцена?

– Это было колоссальное варево, причем не только из рокеров. Художники в этом участвовали, кто-то пробовал снимать альтернативное кино. Я пытался делать театральные проекты с художником Кириллом Миллером. Короче, был сплав искусств. Сотни и сотни юных нонконформистов, людей необыкновенного таланта, которых ты видел каждый день. Они влияли на тебя, ты влиял на них, и этим для меня Москва была необыкновенно притягательна. Все такое разное, непохожее. «Звуки Му», «Центр», «Ночной проспект». Просто фонтан идей. В Питере же было общее течение, мало кто из него выделялся. Только несколько групп. «Джунгли», например, которые играли новаторскую инструментальную музыку. И «АукцЫон». Я в восьмидесятые объяснял всем, что «АукцЫон» – это абсолютно московская группа по своей сути. Они думают не только о словах, но и о музыке, они интересны. С Гаркушей мы дружили, в какой-то момент жизни я их просто боготворил. Если говорить о роке как о музыке, то в этом отношении Москва интереснее. К тому же Москва более демократична. А питерцы были ребята очень замкнутые, сами в себе. Я шутил тогда, что все они в библиотеках живут, только мы в квартирах. Интеллектуализм как бы. Когда они приезжали, они ощетинивались, как ежики. И были они все звездами рок-н-ролла. Все в черных одеждах… Сложилась самая настоящая революционная ситуация. Все идет к тому, что вспомнят старый лозунг. Знаете какой? «Мир хижинам, война дворцам!»

Сложилась самая настоящая революционная ситуация. Все идет к тому, что вспомнят старый лозунг. Знаете какой? «Мир хижинам, война дворцам!»

Как Цой.

– …да не только, все они так ходили. За исключением группы «АукцЫон». Эти были яркими, Кирилл Миллер придумывал им костюмы. А все остальные выглядели очень строго и вели себя как небожители. Я только о Майке Науменко могу сказать, что он был необыкновенно открытым, добрейшим человеком. А вот эта его песня: «Я не люблю Таганку, ненавижу Арбат. Еще по одной и пора назад» – это было обидно. Я, помню, был очень обижен, но ровно до тех пор, пока с ним не познакомился. Я увидел чудесного питерского интеллигентного парня. И подумал, что Майк, наверно, просто Москвы не знает, ему ее не показали как следует…

А потом эти чудесные времена закончились. И если в девяностые что-то еще чуть-чуть появлялось, какая-то энергия все же чувствовалась, то в нулевые…

– Ноль. Но ведь это не только у нас. Мы не можем назвать с 2000-го по 2010-й ни одну великую западную группу, мегагруппу всех времен и народов. Может быть, вообще прошло время мегагрупп. Так или иначе, рок – искусство XXвека. В XXIвеке появится что-то новое. Время движется, и искусство движется. Новые боги будут рождаться и формулировать новое, свое собственное.

Значит, рок смертен? Будущего у него нет?

– Смертен, конечно. Не то что совсем смертен, но он становится академической музыкой. Кстати, как и джаз. Я был недавно на Strawberryfieldsв Нью-Йорке, где отмечали тридцать лет гибели Джона Леннона. Тридцать лет прошло, между прочим! Отовсюду звучали песни, с утра до ночи люди шли, шли, шли. У меня было чудесное чувство, очень теплое, ностальгическое. Но совсем не то, что в 1980-м. Я в какой-то момент осознал, что всё, это уже классика, история, всё окончательно ушло в прошлое.

Вы много ездите. Америка, Германия, Англия. Наверняка Израиль. Есть какие-то любимые города и страны?

– Не могу так сказать. У меня любимый город – Москва, для меня Россия важней всего. В эмигрантской среде я себя чувствую неуютно. Потому что эмигранты воспринимают Россию в прошедшем времени. У них она позади. Я поэтому не очень люблю играть за границей. Все веселятся, всё хорошо, много молодежи. Но иногда мне кажется, что они ждут от меня чего-то, чего я уже не делаю. Или принимают за кого-то другого. Короче, несовпадение у меня с ними.

Мало ли – эмигранты. Эмигрантами заграница не исчерпывается. Вы английский знаете?

– Средне. Ну вот это интервью я бы вам дал по-английски. Только без сложных слов, если упростить. Да, в принципе можно общаться с американцами. Но на концерты приходят русские, просто потому что мы поем по-русски, это естественно. Вот смотрите, Нью-Йорк – огромный город. Его население состоит из диаспор. Когда приезжает итальянский певец, на него собирается итальянская община. Приезжают китайцы – собираются китайцы. Нью-Йорк – этнический город. И Лондон устроен так же. И только когда играют RollingStones, приходят все. Это другое, это транснациональное явление. А мы все-таки существуем в национальном контексте. Поэтому сухо и комфортно можно себя чувствовать в любом месте, но играть есть смысл там, где есть русские. …А может, просто дело в том, что я насквозь русский, поэтому вне России чувствую себя неуютно. Любишь ее временами просто до отчаяния. Даже нет никаких мотиваций. Мало что осталось от России, а все равно. Вы посмотрите, какая тяжелая судьба у страны! Выдохнуть и спокойно встретить завтрашний день не удалось еще ни одному поколению. У каждого поколения, как говорил Вячеслав Тихонов, своя, хотя бы маленькая, война. У нас, у моего поколения такая война была в середине восьмидесятых. Перестройка, рок-н-ролл, последние годы советской власти. И знаете, я считаю, что нам повезло. Тогда было понятно, где черное, а где белое. Когда враг виден, воевать легче. А когда он скрыт, когда он всюду, становится страшно. Вот мне сейчас не по себе, когда я слушаю новости по радио, хоть я и не из пугливых…

Личное дело

Игорь (Гарик) Иванович Сукачев. Музыкант, актер, режиссер, лидер групп «Бригада С» и «Неприкасаемые». Родился в 1959 г. Окончил железнодорожный техникум, в послужном списке – проектирование железнодорожной станции Тушино. Окончил Липецкое культпросветучилище по специальности режиссер театра. Автор таких известных песен, как «Моя бабушка курит трубку», «Свободу Анжеле Дэвис», «Напои меня водой», «Белый колпак». Сыграл более двадцати ролей в кино. Снял как режиссер три фильма: «Кризис среднего возраста», «Праздник», «Дом Солнца». В Красноярске именем Игоря Сукачева назван проезд. Живет в Москве.

Автор: Ян Шенкман
Фото: Евгений Военский
Опубликовано в журнале “Медведь» №147, 2010