|
russkayariviera
Борис Гребенщиков рассказывает о париже, вине, работе и o тoм, почему наши проблемы таковыми не являются
«РР»: Борис, когда вы впервые оказались в Париже?
БГ: В 1988 году у меня был промоушен-тур и интервью по поводу выпуска моего англоязычного альбома Radio Silence, спродюсированного Дэйвом Стюартом. В первые два дня я пребывал от Парижа в крайнем восторге. На третий день мне страшно захотелось напиться и пить долго. Такова была история всех моих следующих приездов в Париж, которые происходили достаточно часто, раз в несколько лет: восторг день или два, а потом становилось так тоскливо, что хотелось впасть в запой. Только в последние два-три года я понял, в чем была моя ошибка: нельзя находиться на Правом берегу. Можно находиться только на Левом. И смешнее всего, что то же самое думал и чувствовал Хемингуэй, который дал себе клятву на Правый берег не ходить и начал отращивать волосы. Он описывает это в «Празднике, который всегда с тобой». Поэтому и мушкетеры здесь жили. А на Правом берегу – официальная жизнь.
«РР»: У д’Артаньяна был дом на Иль Сен-Луи...
БГ: Это уже потом, может быть. А поначалу он жил здесь, неподалеку от бульвара Сен-Жермен, рядом с рю Феру, на параллельной улице. Арамис жилна Вожирар, Атос – на Феру, а д’Артаньян на улице, которая изменила название (рю Сервандони, бывшая рю де Фосуаёр, или улица Могильщиков. – «РР»). Левый берег – дом родной. Люблю. И поэтому я приезжаю сюда как только могу, как только у меня возникает пять свободных дней.
«РР»: Париж в каких-то местах напоминает Петербург?
БГ: Я бы сказал наоборот: Петербург напоминает Париж, избранные места Парижа, Лондона, Вены. Таково было, как я понимаю, стремление Петра. И его мастер-план осуществился: он хотел сделать Петербург дверью в Европу, а чтобы дверь была действующей, она должна быть сделана в форме Европы. И она сделана: кусочек отсюда, кусочек оттуда – и все получилось.
«РР»: Вы по-французски говорите?
БГ: К сожалению, нет. Боюсь, что уже поздно, но все равно мечтаю.
«РР»: А как вы справляетесь здесь с тем, что французы плохо говорят по-английски?
БГ: Настолько, чтобы что-то объяснить, я могу на пальцах, с применением разных слов, всплывающих в памяти. Один раз сорок минут разговаривал с таксистом на чистом французском.
«РР»: В трезвом виде?
БГ: Абсолютно трезвом. Мы ехали из Парижа в какой-то далекий аэропорт. Я разговорился, и мы отлично друг друга понимали. Как это происходит? Не знаю. Когда я уезжаю отсюда, я на самом деле не уезжаю, часть меня продолжает оставаться здесь. Поэтому, когда я приезжаю, нет ощущения, что я приехал, – я вернулся.
«РР»: То есть можно сказать, что Париж – любимое место?
БГ: Питер, Москва, Лондон, Париж, Нью-Йорк – вот пять городов, где я все время нахожусь. Есть еще какие-то места в Непале, Индии. Это одна из пяти точек, опираясь на которые, я сохраняю равновесие.
«РР»: В некоторых ваших песнях встречаются французские слова. Как появилась песня «Гарсон номер два»?
БГ: Я написал ее, сидя в кафе рядом с Театр де ля Виль. Ко мне все время подходил официант «гарсон номер два». И я не мог на это не отреагировать, я считал, что это вызов. Я тогда за неделю написал в Париже пять песен, которые потом все вошли в «Навигатор».
«РР»: «Крем-карамель» была тоже навеяна парижскими кафе? Это классический французский десерт, который предлагают в любом месте.
БГ: Нисколько нет. Источником вдохновения были две собаки, Крем и Карамель, у моих друзей в Испании, в Кадакеше. На самом деле мне просто понравилось, как оно звучит, здесь можно обнаружить много разных смысловых слоев. И песня получилась явно не о собаках, а обо всем сразу, как в зеркале, где отражаются проблемы мировой революции.
«РР»: Что касается «Вуле ву куше авек муа?», есть ли в названии намек на песню из 70-х?
БГ: Я знал, что существует песня с таким названием, но она меня совершенно не волновала. Все было значительно смешнее. Мы сидели в Испании с друзьями и шутя вспоминали, кто какие слова знает по-французски. И дочка сестры моей жены – она тогда маленькая была, лет 6–7 – сказала, что, мол, я тоже знаю по-французски. «Что?» – «Вуле ву куше авек муа?». И я понял, что опять-таки Господь предоставляет мне готовую песню. Осталось только заполнить пустые места.
«РР»: А замечательный вопль «Аншанте!» (фр. «Приятно познакомиться!»), который раздается в песне «Не стой на пути»?
БГ: Само по себе. Как-то так надо было. Что касается песен, я же, в общем, раб. Я делаю то, что чувствую.
«РР»: Вам легко писать в кафе?
БГ: С тех пор, как я бросил курить, я еще не успел целиком перестроиться. Все-таки я курил 40 лет. Курить, пить кофе и писать – могу. Просто пить кофе еще не научился. Учусь.
«РР»: В основе концепции нашего журнала лежит понятие «Ривьера», как определенного внутреннего состояния. В одном из интервью вы рассказываете о том, как возник «Аквариум»: «Я вернулся из Адлера и решил, что следует немедленно создавать группу». Адлер – это российская черноморская Ривьера. Показательно само стремление, ваше и людей вашего круга, на Черноморское побережье в период железного занавеса. Что вами двигало?
БГ: Это единственное место, где было тепло, солнце и море. А солнце и море, как мне кажется, для человека по определению – то, откуда он взялся. «РР»: Может быть на самом деле «Аквариум» играл и играет «ривьерский рок»? Возможно такое? БГ: Да. Уважаю, да. Никогда это не приходило мне в голову, но я вполне готов с этим согласиться. А то, что мы играем, уже даже не рок, а народная музыка. Последние 8 лет бoльшая часть моих песен написана в километрах 100–150 южнее Ривьеры, на том же берегу.
«РР»: В Италии?
БГ: Нет, в Испании. Недалеко от того самого Кадакеша.
«РР»: Следует ли воспринимать всю вашу творческую деятельность как попытку воссоздать ривьерское настроение в питерской туманной атмосфере?
БГ: Не то чтобы воссоздать, а наполнить то, что есть в чреве любой нашей культуры. Средиземноморский бассейн – одна из колыбелей человечества. По крайней мере, для Европы – это точно колыбель, исток. И удивительно, что все русские, как только могут, сбегают куда-то туда. Скоро вокруг Средиземного моря не останется нерусских.
«РР»: Поиски райского места, где тепло, хорошо и жизнь вечная...
БГ: Там русские его и находят.
«РР»: А вы уже бывали на французском юге?
БГ: Один раз проездом, несколько дней, и увидеть ничего не успел.
«РР»: То есть по-настоящему будете сейчас в первый раз? (БГ на следующий день собирался лететь в Ниццу. – «РР».)
БГ: Тоже не самое лучшее время, наверное. Но вы говорите, там сейчас очень хорошо.
«РР»: Да. Плюс 18, ослепительное солнце, море, можно на время забыть все проблемы.
БГ: Проблемы вряд ли все равно забываются. Думаю, что нахождение в таких местах восстанавливает энергетическую структуру человека. И проблемы становятся более видны, и видно, что это не проблемы. Слово «проблема» очень опасно. Мы говорим «проблема», обозначая то, что очень сложно, неприятно и нерешаемо. Если же подойти к той же проблеме, когда мы полны здоровой энергии, это будет уже не проблема, а задача, решать которую будет увлекательным делом. Поэтому проблема от задачи отличается тем, что проблему видит больной человек, у которого нет энергии или дефицит энергии, а задачу видит здоровый.
«РР»: Вы думаете, что все проблемы в какой-то момент можно перевести в плоскость задач и решить?
БГ: Да, абсолютно. Это зависит только от личной энергетики человека, от того, насколько он здоровый или больной. Я думаю, что это общий знаменатель, который позволяет увидеть жизнь человеческую так, как она есть.
«РР»: Для вас существует какое-то понятие работы?
БГ: Нет. Опять-таки зависит от того, как человек относится к тому, что он делает. Многие, например, считают мытье посуды сильно неприятной работой. А если к этому вопросу подойти с другой точки зрения, что у меня получается крайне редко, но получается иногда, то это увлекательное и интересное занятие. И так ко всему можно отнестись.
«РР»: Мытье посуды может быть вполне созерцательным делом, если это не делать каждый день по 9 часов.
БГ: Вероятно, да. Хотя есть люди, которые делают это по 9 часов и более, каждый день, и тоже могут, как говорит дзэнский монах, сделать из этого динамическую медитацию.
«РР»: Иногда кажется, что 99,9 процента населения этой планеты занимаются делами, которые им совсем не хочется делать.
БГ: Думаю, значительно меньше. Мы не учитываем население Африки, Южной Америки, Китая, Монголии и многих других стран, которые представляют собой очень большую часть человечества и которым наша концепция работы может быть неясна. Думаю, что, говоря о работе, мы имеем в виду европейскую цивилизацию.
«РР»: Европейскую концепцию индустриального общества. Из этой концепции вытекает концепция отдыха, то есть работа обязательно подразумевает последующий отдых.
БГ: Что немного странно, если подумать.
«РР»: Наша задача как раз это разрешить, из тезиса-антитезиса сделать синтез.
БГ: Думаю, что если всех поселить на Ривьере, долго с ними заниматься, то они все выздоровеют. Но, к сожалению, к этому времени не останется жизни на Земле, потому что Ривьера потонет от такого количества людей. Из чего можно заключить, что все в мире происходит так, как оно должно происходить.
«РР»: Все идет своим неким ходом, который нам неизвестен?
БГ: Нет, почему? Нам все известно. Просто я боюсь. Я, например, знаю людей, которые считают ресторанную еду гадостью, потому что она неизвестного вкуса. И что есть нужно сосиски с картошкой, может быть, еще сало. А вот то, что в ресторанах подают, – это дрянь какая-то. Это люди, которые в хорошее вино добавляют сахар, потому что иначе невкусно.
«РР»: Вспоминаются ваши строчки: «Иногда едешь в поезде, / Пьешь ”Шато Лафит” из горла…»
БГ: Есть две разновидности этого вина – одно настоящее и очень-очень дорогое, а другое дешевое. Однажды мы купили ящик дешевого «Шато Лафита» и выпили в поезде. Затем я написал эту песню.
«РР»: После того как появилась возможность выезжать за границу, пить качественные вина, ходить в хорошие рестораны, как складывался ваш личный опыт освоения именно этого элемента западной цивилизации?
БГ: Вряд ли это свойственно именно западной цивилизации. В начале ХХ века нас во многом лишили человеческого подхода к жизни, духовно обокрали. Когда я впервые выехал за пределы России, то поначалу не понял: как это может быть, почему сыр не одной разновидности, а многих сотен? И все остальное тоже. А потом, поскольку я все-таки занимался музыкой, то очень быстро осознал (кстати, на примере японской кухни), что это – симфония вкуса. И мне стало интересно. И остается интересным до сих пор – я исследую все.
«РР»: Есть такая наука – психогеография, которая была придумана в Париже ситуационистами. Она изучает влияние городской среды на человека, его настроение. Может быть, есть смысл создать такую науку, которая называлась бы психовиногеография? Она изучала бы влияние вин и иных спиртных напитков на человека, психические эффекты, вызываемые ими.
БГ: Думаю, что стоило бы. Психогеография – интересный термин, а винная география является частью психогеографии, потому что вино, выпитое в разных точках земли, действует по-разному. И правы люди, которые утверждают, что вкусно пить вино, естественное для тех мест, в которых ты находишься.
«РР»: Есть ли смысл пить вино в России?
БГ: Пить можно, но имея в виду, что это неестественно.
«РР»: А что естественно?
БГ: В России – водка и пиво. Правда, с моей стороны смешно это говорить, потому что бoльшую часть последних 20 лет я пил в основном не водку.
«РР»: Kак понять этот парадокс?
БГ: Понять легко. Потому что французское вино, привозимое в Россию, уже испорченное. Нужно покупать здесь, и даже не в «Николя» (популярная сеть винных магазинов. – «РР»), а в маленьких лавочках.
«РР»: В России делают вино.
БГ: В Крыму продолжают делать замечательный портвейн, крепленые вина. Но не все их могут и любят пить.
«РР»: А вы?
БГ: Я люблю, но не всегда могу себе позволить. Они очень бьют по разным частям тела.
«РР»: Массандровские, да?
БГ: Да. Замечательные вина, «Красный мускат», например. И местное шампанское очень хорошее, пока в него не добавили консервантов. Лет 15 тому назад мне доводилось пробовать удивительное крымское шампанское. И потом, поскольку я 15 лет пытаюсь пить в России французское, я знаю, как нелепо и претенциозно это выглядит. Знаю, для чего пью, знаю, что получаю от этого. Я отчаянно хватаюсь за какие-нибудь вкусы, которые на меня хорошо действуют. Иногда это мне помогает. Но все-таки в России естественнее пить какое-нибудь «Артемовское» или «Новосветское».
«РР»: А французские вина?
БГ: Я предпочитаю бордо, а из всех бордо – помроль. Он мне ближе всего по самоощущению. Прибавлю к помролю медок и сент-эмильон. А «Шато Марго», сент-эстеф и остальные бордосские вина от меня чуть-чуть дальше.
«РР»: Хотелось бы расспросить вас как музыканта…
БГ: Хочу сразу исправить ошибку. Я никогда в жизни не был музыкантом. Музыкант – это особенный класс людей, которые получают удовольствие или зарабатывают на жизнь (или то и другое тем, что играют музыку.) Я музыку играть не умею, я едва играю на гитаре. Я пишу песни.
«РР»: Вполне по-окуджавски! Окуджава говорил, что всю свою музыкальную деятельность он мог бы описать так: «Вначале я играл на двух аккордах; прошло много лет, и я уже играю на пяти».
БГ: Мы с Булатом Шалвовичем в чем-то близки, я учился у него всему. Музыкант играет то, что ему нужно играть, или то, что он считает, что остальные люди оценят. Меня это никогда не волновало. В каждой песне есть своя музыка, и мое дело – выявить глубину этой музыки, насколько я могу.
«РР»: Как вас в таком случае определить?
БГ: Меня очень сложно определить. Определить – значит ограничить. Я поющий человек. То, что я пою, это факт.
«РР»: Хорошо, хотелось бы расспросить вас как поющего человека о предпочтениях во французской музыке. Вы редко об этом говорили.
БГ: Любовь моя искренняя, но она осложняется несколькими вещами. Во-первых, я совсем не знаю языка, я улавливаю несколько слов каждой песни, этого недостаточно, чтобы понять. Во-вторых, у меня не совсем галльский темперамент, поэтому я воспринимаю все французское, как что-то очень красивое, но не совсем мое. И третье, в моем детстве каждое воскресенье выходила передача «С добрым утром!», где можно было крайне редко услышать англоязычную музыку. А французов пожалуйста! Вот у меня с детства и осталось отношение к французской музыке как к тому, что немножко скомпрометировано, потому что это можно было передавать в советской России.
«РР»: Что вы слушали? Первые имена, мелодии?
БГ: Азнавур, наш армянин. Жак Брель, естественно, его La valse a mille temps. Эдит Пиаф, само собой. Кажется, Максима Ле Форестье, мы с ним были когда-то знакомы на один вечер, но вечер был прекрасен. Французских групп практически не ставили, потому что Франция и группы – это пока еще не так естественно.
«РР»: Ваше определение собственного темперамента как «не совсем галльского» интригует…
БГ: Человеку, родившемуся на севере России, такое естественное, галльское отношение к жизни дается с трудом. Я все-таки привык к тому, что нужно постоянно преодолевать препятствия, но при этом так себя вышколить, что не подавать виду, будто эти препятствия существуют. Вот поэтому мне ближе англичане, и с ними мы говорим на одном языке. Галльским темпераментом я могу восторгаться только чуть-чуть сбоку, но такой естественности в удовольствии и неудовольствии у меня нет. У англичан есть Тернер, здесь – Моне, и это все описывает.
«РР»: Если считать «ривьеру» понятием, преодолевающим рамки Лазурного Берега, какой из мировых берегов вам ближе всего?
БГ: Франция, Испания, Средиземноморье в целом. Если брать Грецию или Италию – то же самое море. И всегда сидишь и ждешь: Одиссей приплывет завтра или послезавтра? И смотришь вдаль: видно или не видно? Именно Средиземноморье. Я ловлю себя всегда на одном и том же: ожидании Одиссея… или кого-то еще.
«РР»: А почему так важно, чтобы он приплыл?
БГ: Просто, если он приплывет, то будет с кем выпить.
|
